Дзы-ы-ынь!!! Бздямс! Звяк…

Вот черт. Опять я в будильник тапочкой запустил. Впрочем, он сам виноват. Мог бы вежливо потрясти за плечо и сообщить, что уже восемь – так ведь нет же: орёт, как… как… как я во гневе! Ладно, хватит скорбеть об этой жертве трагической случайности (тем более что я его не упокоил, а всего-то успокоил). Иначе очень скоро мне придётся скорбеть об опоздании на работу. Увы, но воистину пора вставать. О, жестокий мир!

Я с завистью смотрю на мирно дрыхнущего кои. Помнится, кто-то мечтал сунуть обогреватель в холодильник, включить обоих на полную мощность и посмотреть, кто кого. Не знаю, кто из этих двоих более крут, но в поединке между Миакори и будильником победитель до скуки неизменен. Однако за проигравшего каждый раз жестоко мщу я. И сейчас я с садистским удовольствием пихаю моё счастье локтем в бок:

– Миа, подъём!

– Под каких йом? – не просыпаясь, удивляется он. – Под тебя, что ли?

– Щаз-з-з тебе! Вставай, пока я не начал применять подлые ниндзиные приёмы!

«Подлые ниндзиные приёмы» – это щекотка. Миа её боится.

– Не надо, – канючит он. Жалобно-прежалобно. Но хитрющий зелёный глаз уже подглядывает за мной из-под чёлки.

– Вставай-вставай-вставай, – продолжаю я тормошить его безо всякой жалости. – Что говорил на этот счёт самураям Ходзё Соун?

– Самурай должен ложиться на закате и вставать на рассвете! – отбарабанивает он. И задумчиво добавляет: – Это, наверное, чтобы электричество экономить. И вообще, шёл бы ты чайник ставить…

Я тяжко вздыхаю и цитирую:

– «Отчего, отчего

Снова засуха в Куто?

Пьёт чаёк на пограничье Хотохори.»!

– Я не Хотохори!

– Но плох тот ученик, который не превзошёл своего учителя, – парирую я. После чего таки выбираюсь из постели и иду на кухню. Он же пока целый чайник не вылакает – не успокоится. Когда я возвращаюсь из кухни, то обнаруживаю, что кои решил заснуть обратно. Моё терпение лопается, и я стаскиваю с него одеяло, а его – с кровати на пол.

– Скотина ты, – страдальчески заявляет он, тем не менее, выдвигаясь в сторону ванной. Дрызгается там минут пять, вылезает и суётся в карман куртки за сигаретами.

– Нет! – стенаю я.

– Да! – злорадствует он.

– Ах так?! Всё, пойду и утоплюсь!

– Что, не тонется? – приветствует он мой выход из ванной. – Оно и понятно, такое, как ты…

– Я, оказывается, так не утрамбовываюсь, чтоб в этой ванне утопляться – слишком большой и страшный вырос.

– Ну-ну. Тогда иди чай пей, я налил. И бутерброды сделал, цени.

– Герой, – хвалю я. И демонстрирую свою чашку, в которой сиротливо плещется одинокая заварка.

– Теперь это называется «налил чаю», так?

– Ой… – спохватывается он, бросаясь к чайнику.

– И учти, – добавляю я вслед, – я категорически отказываюсь считать полноценным завтраком недоеденные тобой полбутерброда.

– А… а что, больше нету? – изумляется он.

Боги, боги (ну или хотя бы соседи сверху!), вы меня слышите? Ну за что он меня так? Я же ведь его даже не укусил ни разу! Хотя нет, вру: кусал-то я его неоднократно. Но вроде бы ему нравилось…

Не знаю уж кому, но кому-то явно слава: через какое-то время завтрак, как и любой кошмар, завершается. Пришла пора утренней уборки. Конечно, жить в бардаке легко и приятно, но приходить в него с работы – гнусно. Поэтому пока я застилаю кровать обратно и подметаю, Миа наводит порядок «по верхам». Я руковожу:

– Кассеты – в ящик. Шмотки – в шкаф. Кастрюлю – в холодильник. Этот мешок – в помойку. Бумажки – в помойку. Вон ту фигню – тоже в помойку. На столе твоя недоетая сосиска…

– И её – в помойку? – несчастным голосом спрашивает он.

– Нет!!! – рычу я. – Её – съесть!!!

Его лицо светлеет. Глядя на озаряющее эту мордочку выражение счастливого облегчения, я не могу удержаться от смеха. Он пытается обидеться, но потом до него доходит идиотизм ситуации, и он тоже начинает хихикать.

– Ты готов? – интересуюсь я.

– Сейчас, причешусь только.

Через пятнадцать минут мне надоедает.

– Если ты СЕЙЧАС ЖЕ не отойдёшь от зеркала, я пожалуюсь Хотохори, что ты называл его хвост облезлым!

Миа шарахается от зеркала так, будто оттуда на него надвигается разгневанный Хотохори, вместо боевого знамени трепеща пресловутым хвостом.

– Сволочь ты, – безнадёжно констатирует он. – Безмозглая и бессердечная тварь.

– Вот и отлично, значит, ни инсульт, ни инфаркт мне не светят.

– И за что я только тебя люблю?.. – недоумевает он, обвивая мою шею руками.

– За то, что я тебя до сих пор не убил, – целую я его. – Идём, чудовище.

И мы вываливаемся в серую хмарь питерского утра.

– Ты во сколько с работы будешь?

– Сегодня рано, около восьми. Тебя когда ждать?

– Я попробую пораньше…

– Угу… – хмыкаю я. – Который раз я это слышу?

– Ну сэмэ, ну…

– Ладно, ладно, понял. Ты, как обычно, явишься, едва с кухни вкусно запахнет ужином.

– Примерно.

Его автобус подкатывает к остановке. Я подталкиваю Миакори в спину:

– Ползи давай.

– Ты мне с работы позвонишь?

– Попробую. Как получится.

Автобус трогается с места. Я машу рукой и ухожу ждать своего трамвая. Ухожу, не оборачиваясь. Ведь обернуться – значит, растянуть прощание. А я ненавижу с тобой прощаться – потому что я слишком люблю тебя, кои. Здравствуй…